«Я на зоне был в отряде «обиженных». Меня спасло то, что прокурор переусердствовал»
Шестидесятилетний ветеран голубого движения, в свое время отсидевший по 121-й статье, рассказывает о тюремном быте и нравах общины в Ленинграде 1970-х.
В «профсоюз» — так тогда называли среди своих голубую тусовку — я пришел в 1970-м. Много наших в те времена собиралось в «Катькином садике», на площади Островского, где размещалась плешка — место встреч. Люди были разного возраста, молодые, старые, общались тепло, презрения к пожилым не было. В ходу были женские клички, это меня удивляло, но тех, кто не носил таких кличек, сторонились, общались с ними мало.
Нет, свою кличку не скажу, и имя измени, сынок. Уже один раз поговорил с телевидением — они такой сюжет сделали, что давление шибануло, вон правый глаз плохо открывается.
Где-то между 1975 и 1980 годом у плешки появился «филиал» под галереей Перинной линии Гостиного двора, там ни дождь, ни снег не были помехой. В сильные холода спускались в метро «Невский проспект», общались на лавочках. Много людей знакомилось в общественных туалетах, в основном в туалете Московского вокзала.
Мы всегда собирались в ночь с 7 на 8 марта, чтобы открыть весенний сезон: разрезать голубую ленточку перед памятником Екатерине, разбить бутылку шампанского о постамент. И каждый из пятидесяти-ста человек получал по кусочку ленточки на память. Милиция не дремала — фотографировали нас, даже не прячась. Традиция держалась где-то до 1987-го.
Иногда устраивали концерты: кто-то пел, кто-то декламировал — прохожие заслушивались.
Солидарность тогда еще была. Солидарность подпольщиков. И стучали друг на друга, и бросались на помощь по первому зову.
Проблема «ремонта» — нападений на гомосексуалистов — была всегда. И в 1965 году, и позже. Многие «ремонтники» при определенных условиях могли пойти на сексуальный контакт: известно же, что особенно рьяные гомофобы, как правило, сами латентные гомосексуалисты. Но в большей степени их интересовало на халяву выпить, отнять у кого-нибудь денежку. Тогда это были просто жители рабочих окраин, гопари, сейчас — кем-то организованные группировки «православных» хулиганов.
Я умел выходить из таких ситуаций, общался с ними, знал много баек. В 1970-е годы у нас ребята были очень, так сказать, сплоченные, давали «ремонтникам» настоящий отпор. Как-то раз подошли человек семь, начали задирать, ну мы им и наваляли. У меня в руке была бутылка с пивом, вот ее об голову ближайшего и разбил. Они убежали.
Хотя действовала статья за мужеложство, но всех подряд по ней не сажали. Дело в том, что для этого надо было застать человека на месте преступления, потом начинались какие-то идиотские экспертизы. Если второй партнер категорически отказывался признаваться, то пришить статью было практически невозможно. Но могли сообщить на работу, что такой-то ходит в «Катькин сад» или к Гостинке, и вот тут могли начаться неприятности. Давление было сильное, не каждый мог продолжать работать в том же коллективе, приходилось вынужденно увольняться: слухи, косые взгляды, оскорбления…
И потом, конечно, многих ставили на учет в 27-е отделение милиции, ближайшее к площади Островского. Если нужно было человека держать в узде, надавить, заставить сотрудничать с милицией или КГБ, все материалы для этого существовали. И агентурная сеть в итоге была развита хорошо, выбор-то небольшой: или сотрудничай, или сиди.
По 121-й статье, части первой, сажали тех, кого хотели посадить. Принцип был простой, что в миру, что позже на зоне: сиди тихо, и тебя не тронут. Не начни я качать права, написав жалобу на исполком, который не давал одну бумажку, я бы, конечно, не сел.
Был я на зоне в отряде «обиженных», но меня спасло то, что прокурор переусердствовал и влепил мне еще и 210-ю статью, часть первую: доведение несовершеннолетнего до состояния опьянения и вовлечение в азартные игры. А она была расплывчатая. Вот ты стоишь в магазине, подходит к тебе пацан лет семнадцати: «Дяденька, купите мне водки». Купил — и готово. Ну, или на интерес сыграл в карты. Я тогда с парнем встречался, ему только восемнадцать исполнилось, расколоть было нетрудно.
Когда пришел в камеру, я уже был предупрежден и про статью 121-1 молчал. Поэтому надо мной никто особо и не издевался на «обиженке». Сидели там по 121-й статье, еще за изнасилование, ну и те, кого на зоне опустили.
Когда находишься там, главное — ни во что не влезать, тогда никаких особых неприятностей не будет. Не играть на интерес, даже в шахматы, даже на сигаретку. У меня серьезных конфликтов не случалось, но морально, само собой, было тяжело — человеку, который всегда был далек от криминала, даже блатных песен не знал и не пел, маменькину сынку, интеллигенту и спортсмену.
Через три года меня перевели на «химию», потом вышел по амнистии. Жилье, конечно, потерял, хорошо, что мог прописаться в комнату к маме. Тогда ведь как было: не прописан — значит, опять пойдешь на зону за нарушение паспортного режима и тунеядство. Ну или за сто первый километр. Нас много таких выходило, отсидевших по всяким дурацким статьям.
Часть знакомых от меня отвернулась, а часть поддержала, я смог по блату устроиться на работу, приемщиком хлеба. Ну, что вспоминать, уже больше пятнадцати лет никого из тех времен не видел. Еще по инерции в 1993–1995 годах собирались в «Пегасе» на Моховой, заведении с фейсконтролем, чужих там не было. Ну а потом — границы открыты, статья отменена, сообщество распалось.
Обижаться, сожалеть незачем. Ни на кого обиды не держу. Все прошло.
коллаж: Игорь Скалецкий
Какое классное, ламповое интервью о ленинградском позднесоветском гомо-мире с его участником, опубликованное еще до принятия «закона о пропаганде» в 2013.В «профсоюз» — так тогда называли среди своих голубую тусовку — я пришел в 1970-м. Много наших в те времена собиралось в «Катькином садике», на площади Островского, где размещалась плешка — место встреч. Люди были разного возраста, молодые, старые, общались тепло, презрения к пожилым не было. В ходу были женские клички, это меня удивляло, но тех, кто не носил таких кличек, сторонились, общались с ними мало.Прозвища были практически у всех квироватых в Ленинграде и в 1920-1930е. Подборка из архивных источников, изученных лично мной: Греческая ваза, Зинка-кобыла, Сережа Пупсик, Дунька Глазастая, Васька Стекольщик, Берита Червонная. Довольно долго я мучилась с переводом на английский вот этой: Пашка колотые пятки. А всего прозвищ было около полутора сотен только в пределах раннесоветского Ленинграда.
