Евгений Фикс. «Теория плешки».

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ
MOSCOW ART MAGAZINE
ВЫПУСК: №91 2013
Евгений Фикс. «Теория плешки».
Материал проиллюстрирован фотографиями из проекта Евгения Фикса «Москва», 2008

Евгений Фикс. Родился в 1972 году в Москве. Художник. Живет в Нью-Йорке.
Плешка — это термин советского гей-арго для обозначения мест встреч гомосексуалов в публичном пространстве Москвы и других городов Советского Союза. Сейчас, по крайней мере, московские плешки советского времени (за небольшим исключением) уже не функционируют. За последние десять лет интернет в значительной степени виртуализировал географию однополого желания Москвы, и физические плешки переместились в киберпространство. Плешки прошлого сейчас могут быть концептуализированы как пространства памяти и траура по судьбам гомосексуалов советской эпохи — как места отсутствия советской гей-истории, субъективности и самоидентификации. О, если бы Grindr мог указать местоположение душ потерянных геев и лесбиянок прошлого! Память о гомосексуалах советского времени не регистрируется в пространстве истории и географии Москвы. Их (недо)субъективность навсегда растворилась в самом городе. Однако мы, современные представители ЛГБТ-сообщества, должны затребовать принадлежащие также и нам пространства коллективной памяти нашего города, Москвы, как одной большой плешки. Это требование необходимо для формирования нашей собственной субъективности, самосознания и ощущения истории здесь и сейчас.

Плешка уходящая

В январе 2013 года российская Государственная Дума принимает закон «о пропаганде нетрадиционных сексуальных отношений». В марте 2013 погибает художник Владик Мамышев, который во многом олицетворял перестроечную и постсоветскую квир-эстетику. В июне 2013 президент Путин подписывает закон «о пропаганде нетрадиционных сексуальных отношений». В июле 2013 года умирает другой известный российский художник гомосексуальной эстетики — Георгий Гурьянов. Завершается эпоха первых двух десятилетий постсоветского проекта.

Но начиная с 90-х годов и до самого последнего времени откровенная гомоэстетика Владика Мамышева и Георгия Гурьянова в сочетании с яркостью их личностей казалась спектаклем, вполне приемлемым для постсоветской буржуазии, готовой им «все простить за талант». Постсоветский квир-художник 90-х и нулевых — это enfant terrible, шут при дворе постсоветского капитализма, который «декорировал» режим, легитимируя его. Только принимая новый консюмеристский порядок и растворяясь в нем, постсоветский квир-художник получал право на существование. Он стал соглашателем, надеясь, что свободный рынок и неолиберальное «право на индивидуализм» смогут «нормализовать» его. Однако события 2013 года показали, что постсоветский вариант капитализма не в состоянии защитить «индивидуализм» постсоветского квир-субъекта.
В 90-е и нулевые от постсоветского квир-художника ожидалось воспроизведение знаков западной квир-эстетики. Российские квир-художники должны были соответствовать пред-ставлениям российской элиты, бравшей за образец Мэпплторпа, Пьера и Жиля и т.п. Постсоветскому квир-художнику предписыва-лось находиться в русле работы своих западных коллег. Плешка должна была в одночасье заговорить на «глобальном гей-арго» и превратиться в западное cruising site. Постсоветский квир-художник легитимировал себя только через соответствие представлениям российской арт-сцены о западной гей-культуре. Однако в этом подспудно присутствовала гомофобия: художественное сообщество ждало от постсоветского квир-художника легко считываемых знаков западной гей-культуры (например, откровенная сексуальность, провокативность, декоративизм, китч), чтобы в момент «узнавания» интеллектуально сбросить такого художника со счетов как поверхностного и вторичного.
Современное искусство как часть жизни российского общества отражает многие его проблемы, в том числе и гомофобию. За редким исключением в 90-х и нулевых российское художественное сообщество смотрело на своих квир-художников свысока. Правое крыло относилось к постсоветскому квир-художнику как к своему придворному шуту. Левое же крыло до последнего времени видело в нем «безответственного декоратора» и лакея нового неолиберального строя. Этот снобизм, как справа, так и слева, все более толкал постсоветского квир-художника в сторону формальной эстетики, которая должна была дать ему автономию в пределах пространства неолиберального индивидуализма. Однако в последние несколько лет ситуация изменилась, и сейчас наметились зачатки сотрудничества между левым интелектуально-художественным флангом и квир-художниками и активистами. Российские квир-художники начали дистанцироваться от правого крыла. Возрождение государственной гомофобии в России в 2013 году наглядно показало, что упования на постсоветский капитализм как на освободительную для ЛГБТ траекторию тщетны — в 2013 неолиберальная «новая» Россия, не задумываясь, предала своих «декораторов».

Музеи, галереи, плешки (квир-национализация)

А что же насчет отсутствующей советской квир-эстетики? Где же плешки советского искусства? После того как в 1934 году гомосексуальность в СССР была криминализирована, она растворилась в советском театре, кинематографе, живописи и т.д. Квир-энергия не могла просто так исчезнуть — она сублимировалась. Речь идет именно о произведениях, где невозможно считать гомосексуальность на уровне визуальной репрезентации. Говоря о «присутствии» или «отсутствии» гей-эстетики в советской визуальной культуре, нам необходимо констатировать в первую очередь факт ее сублимации и растворения. Скрытая гомосексуальность присутствует в произведениях всех периодов советского искусства: от исторического авангарда до московского концептуализма. Она в каждом зале Русского музея и Третьяковской галереи. Гомо-эстетика никогда не покидала советское искусство, так же как не было ни одного дня в истории Советского Союза после 1934 года, в который не проживалась бы чья-то «нетрадиционная» жизнь. Гомосексуальность лишь переместилась в область невидимого.
Концепция растворения и сублимации гей-эстетики в советской культуре означает, что мы должны осознать ее присутствие в формах невидимого/непознаваемого. Поскольку мы никогда не узнаем, в каком конкретно произведении советского искусства растворена квир-субъективность, а в каком нет, постсоветский ЛГБТ-субъект должен затребовать как принадлежащее себе все искусство советского периода в целом. Это означает, что постсоветский ЛГБТ-культурный производитель сегодняшнего дня находится вовсе не в ситуации «безродного космополита», но, напротив, является наследником сублимированного в советской визуальной культуре квир-воображения. Это означает, что мы можем концептуально конденсировать эту растворенную квир-субъективность и вернуть ее себе. Речь здесь идет вовсе не о ретроспективном «открытии» каких-то деятелей советского искусства как гомосексуалов. Речь идет о ментальной десублимации, растворенной в советском искусстве гей-культуры как стратегии формирования сегодняшнего ЛГБТ-самосознания. Постсоветский квир-субъект должен заявить о своих правах на советскую историю и вернуться на свою историческую плешку.
Я предлагаю концептуализировать музеи советского искусства как гей-пространства — как плешки советского искусства. В отсутствие историографии явленной советской квир-эстетики мы должны национализировать все советское искусство как принадлежащее в том числе и ЛГБТ-народу. Вместо создания одного музея ЛГБТ-искусства как гетто, я призываю концептуализировать все художественные музеи как музеи ЛГБТ-народа, ибо растворение есть исторически-обусловленная форма советской квир-(не)репрезентации. Мы должны осознать эту невидимость и пройти процесс сублимации вспять.

Теория плешки

Джудит Батлер никогда не ходила на советские плешки. Квир-теория пришла в постсоветское пространство как часть процесса глобализации и, к сожалению, наряду с интеллектуальным освобождением на территории постсоветского пространства, оказалась одновременно инструментом неолиберальной экспансии и репрессии. Я бы хотел обратиться к советской плешке «до квир-теории», которая определяла то, как проживалось однополое желание в советском опыте. Я бы хотел обратиться к плешке как к «голой жизни» локальной истории, которая заставляет нас сопротивляться диктату кажущегося прогрессивным культурного империализма 90-х и нулевых. Мы, представители постсоветского ЛГБТ-народа сегодняшнего дня, должны принять и осознать советских геев и лесбиянок как исторических субъектов, существовавших до глобалистического конструкта «ЛГБТ» и квир-теории. Я ратую за теорию, вбирающую в себя специфику «голой жизни» сексуальных и гендерных полей советского опыта.

Теория плешки не должна увязнуть в общих местах глобального гей-дискурса. Она не должна загонять себя в шаблоны, которые скрываются под утверждениями об универсальности соответствующего опыта. До тех пор пока мы не встретим Джудит Батлер в кафе «Садко» или на станции «Проспект Маркса», квир-теория не станет постсоветской теорией. Глобализация оказывает давление на тех, кто находится на постсоветских сексуальных/гендерных полях, заставляя нас принять глобализированные (а на самом деле специфически западные) формы идентичности. Локальные, и тем самым более органичные формы идентификации стоит искать в живом нарративе советских геев и лесбиянок. Только приняв этот нарратив, а не тома англо-американской теории, мы сможем быть уверены, что освободительный активизм в постсоветском пространстве будет иметь будущее.
Теория плешки — это квир теория минус  культурный империализм. Теория плешки должна стать не только постсоветским ответом глобализированной квир-теории, контаминированной связью с неолиберализмом, но и теорией более широкого дискурса инакомыслия, включающего, но не ограничивающегося только инакомыслием сексуальным. Теория плешки должна соединить историю советских геев и лесбиянок с советской историей в целом — интегрировав их нарратив в большой нарратив советской истории. Плешка — это пространство присутствия и неприсутствия одновременно, скрытого и видимого, невозможного и возможного. Освобождение плешки должно произойти силами самой плешки, с памятью о плешке прошлого.
Формулы глобального гей-дискурса маргинализируют и отчуждают целые поколения советских гомосексуалов — все еще наших современников, этих реальных, а не вымышленных критической теорией субъектов советского сексуального и гендерного инакомыслия. Эти люди лучше интернациональных ЛГБТ-аппаратчиков знают о том, что значило быть «квир» в Советском Союзе. Им не нужны бюрократические шаблоны, чтобы описать свою угнетенность, как им не нужен английский сленг, чтобы рассказать о своих сексуальных практиках. У нас был свой язык и свои чувства еще до принесших глобализацию 90-х. Наша историческая память и сексуальность не нуждается в «нормализации» посредством практик неолиберализма. Это потерянное поколение советских геев и лесбиянок, людей старшего и среднего поколения, неинтересно для теоретиков, которые продолжают идти вперед, выдумывая новые теории и оставляя позади тех, кто реально проживал и проживает свои «нетрадиционные» жизни.
Я призываю всех нас выйти на плешки советских городов, чтобы совместно артикулировать новую теорию плешки как дискурс исторической памяти, локальности, освобождения и демократии. Теория плешки — это теория осязаемого, политического и повседневного. Слово «плешка», демонстрирующее сразу наши маргинальность, угнетенность, невидимость, и одновременно чувство собственного достоинства и самоиронии, может и должно дать точку отсчета для подлинно освободительной теории в настоящем.
Источник