Тверь, «Kolonna Publications» 2010
Франсуа-Поль Алибер (1873–1953) современникам был известен как один из спутников Андре Жида и плодовитый поэт, тяготеющий к классическим формам. Лишь через полвека после смерти Алибера были открыты его тайные сочинения – эротические повести весьма радикального толка.
«Мучения члена» – исповедь человека, наделенного детородным органом невероятных размеров, «Сын Лота» – рассказ юноши, который провел неделю, занимаясь любовью с собственным отцом.Наряду с видимой лицевой стороной существует тайная изнанка литературы. Есть поистине инфернальный «закрытый фонд», состоящий из сочинений, выносимых на читательский суд лишь с величайшими предосторожностями и распространяемых под таким секретом, что зачастую невозможно отыскать их следы даже в спецхранах крупнейших библиотек. Книга Алибера в очередной раз поднимает извечный вопрос: все ли разрешено в литературе? Как далеко мы вправе зайти?
Дидье Эрибон
Алибер принадлежит к той редкой породе людей, которые никогда не дадут себя запугать или увлечь в ложном направлении. Он исключительно образован: любую психологическую, этическую, общественную, литературную тему с ним можно обсуждать бесконечно и самым увлекательным образом, ибо он знает, как смеяться, когда смешно, и как не засмеяться, когда следует тревожиться и грустить. Ни с одним своим другом я не чувствовал себя столь непринужденно, не говорил так свободно.
Андре Жид
«Отцы и дети» (рецензия Павла Соболева).
В главных действующих лицах эротических повестей Франсуа-Поля Алибера (1873-1953), сколь плодовитого, столь и заурядного французского поэта, выпустившего в первой половине ХХ века порядка четырех десятков стихотворных сборников, легко обнаруживаются люди, чья судьба оказывается – по меньшей мере, по одному важнейшему признаку – схожей с долею портного из последней части знаменитого кинотриптиха «Эрос», снятой Вонгом Кар-Ваем; речь о людях, чья жизнь сложилась так, что дарительницей им самого яркого в ней сексуального опыта выступила рука другого человека. Однако если у карваевского портного были неплохие шансы воспротивиться такой судьбе (скажем, преодолеть свою робость и не подчиняться капризу взбалмошной содержанки), то у героев повестей Алибера в этом смысле практически не было выбора: например, Арман из «Мучений члена» оказался наделен природой настолько гигантским детородным органом, что возможность нахождения для справления им чувственных нужд соразмерного ему замкнутого сосуда в границах чьего-либо человеческого тела могла допускаться лишь как умозрительная, а Андре из повести «Сын Лота» начал свою сексуальную жизнь в столь юном возрасте, что исключал рациональность ее анализа с его стороны, и начал ее с собственным отцом, в которого влюбился только-только вступившим в пубертатный период мальчиком со всей возможной пылкостью, однако пароксизма эта встретившая взаимность любовь никак не могла достигать в традиционной содомии, ибо Андре, содомизируя отца, чувствовал себя пчелкой, чье крохотное жало не жалит, а если они менялись ролями, то тогда отец ощущал себя в ситуации вроде «слона в посудной лавке», и был вынужден предаваться любви не безоглядно, а – во избежание риска непоправимого для сына травматизма – с препятствующими наслаждению ею предосторожностями, ибо желал быть своему отроку не только щедрым любовником, но и заботливым родителем.
Однако если Андре упивался своим приключением, то в Армане его участь не вызывала никакого воодушевления; еще подростком (уже успевшим осознать свое безусловное равнодушие к женщинам) Арман безо всякой отрады сделал сам себе обескураживающее, но честное признание: «что бы ни случилось, сексуальное наслаждение сможет доставить мне лишь рука представителя моего же пола». Кроме того, Арман не только не тешил себя надеждой на то, что на его веку ему мог встретиться человек с равновеликими с его удом анусом или вагиной, но и не делал для себя секрета из того, что нипочем ему было бы не повстречать и обладателя глотки, пригодной для полноценной абсорбции его исполинского члена, достигавшего в напряженной позиции длины трех тоже взбудораженных ослиных; даже самый вместительный человеческий рот и самый в определенных смыслах искусный смог бы охватить лишь ничтожную часть его выдающегося естества, а оттого – подарить лишь усеченное, даже ущербное удовольствие, сутью какового оказывается уже не наслаждение, а мука. Потому Арману и приходилось уповать лишь на чьи-то любящие руки, что смогли бы не оставить без пристрастного внимания каждый участок восстающей громады армановой плоти, однако и на по-настоящему сноровистые верхние конечности в человеческом мире Арманом обнаруживался дефицит; закономерно, что самого чуткого и самого умелого любовника в своей жизни Арман обнаружил в лице землекопа, то есть представителя профессии, для занятых в каковой людям мастеровитость обращения с продолговатыми и округлыми в поперечном сечении предметами оказывается едва ли не гарантией выживания. И лишь в шершавых руках своего возлюбленного по имени Жак, часто бравшегося за пенис Армана, только-только отложив в сторону лопату, Арману доводилось познавать похожее на полноценное счастье, причем чтобы это случилось, Жаку приходилось трудиться даже усерднее, чем в случае борьбы с самой неподатливой почвой, ведь Арман только лишь тогда, «когда Жак выбивался из сил, затапливал его до самых кистей бурным потоком спермы, гейзером молофьи – брызжущей колонной». Однако даже в такие восхитительные минуты Арман тосковал по неизведанному – по более совершенному и более крупному инструменту для любовных игр, чем заскорузлая и трудолюбивая десница его отзывчивого партнера. А поскольку ноги Жака были пусть и не так ловки, как его руки, но зато куда более массивны, Арман иногда просил Жака скрестить его ляжки на армановом члене и приняться с геркулесовой силой сжимать его в определенном ритме; закрыв глаза и пытаясь – как правило, безуспешно – внушить себе, что он-де наконец плеторически счастлив, Арман воображал себя погруженным своим великанским концом внутрь гигантской вульвы.
Андре же, напротив, никогда не закрывал глаз во время любовных игр со своим отцом, потому что находил, что самое первосортное удовольствие своему возлюбленному можно доставлять руками и глазами; что те, что другие Андре почитал за самые умные и благородные органы человека. И Эдуар, отец Андре, разделил такое мироощущение своего сына; в отличие от Армана, Андре с удовольствием прибегал во время актов любви к оральным стимуляциям гениталий, но высшее место в иерархии способов получения сексуального наслаждения для Андре и Эдуара безконкурентно занимали такие, что предполагали, что называется, «ручную работу». Андре и Эдуару очень нравилось сосать и вылизывать друг другу члены, но это никак не могло стать пиковым пунктом утоления ими страсти, ибо сын, приближая свое лицо к половым органам отца (или, напротив, отец – к половым органам сына), автоматически удалял его от отцовских глаз (или, в обратной ситуации, отец – от сыновьих), а отец и сын лишь тогда могли достигать подлинного экстаза, когда они могли вперяться друг другу в очи и таким образом с минимального расстояния различать сигналы приближения обожаемого существа к оргазму. И в таких ситуациях находилось занятие не только для пары глаз ласкающего, но и для пары его рук; одной он умащивал возбужденную письку ласкаемого, а другую подкладывал ему под затылок и слегка давил на него, словно силясь сделаться еще ближе к глазным яблокам любовника, чтобы просвечивать их своим взглядом до самого дна в те мгновения, когда, как ожидалось, возлюбленного увлечет внутренний ураган, когда он выгнется «дугой, которая кажется на первый взгляд нерушимой, но вдруг ломается посередине под натиском восходящей спермы, пред которой ничто не в силах устоять»…
Впрочем, внимательному читателю «Мучений члена» и «Сына Лота» (блестящие русские переводы которых – авторства Валерия Нугатова – в нынешнем году были выпущены под одной обложкой издательством «Kolonna Publications») не составит труда обнаружить, что и те персонажи прозы Франсуа Поля-Алибера, чьи тела и биографии не отличались ничем сверхъестественным, тоже испытывали склонность отводить человеческой руке исключительно важное место в своих эротических вселенных; скажем, Альбер, выступающий в «Мучениях члена» рецепиентом душераздирающей исповеди Армана, с бесконечным восторгом и безграничным доверием относился к услышанному им однажды мнению, согласно которому идеальной женской грудью можно назвать ту, что аккурат умещается в мужской ладони; будучи, как и Арман, безусловным приверженцем однополой любви, Альбер не имел ни подходящих возможностей, ни малейшего желания лично удостовериться в справедливости такого суждения, потому что запросто мог принять его на веру, ибо, предпочитая ласкать не женщинам груди, а мужчинам – яйца, именно, что ли, «тоннаж» своей ладони считал эталоном для идеального объема мошонки, стараясь не развивать отношения с партнерами, чьи яйца на первом свидании принимались проскальзывать между его пальцами, как вода, или, напротив, переливаться через край, как невероятно раздувшийся бурдюк… Вполне вероятно, что звучность темы совершенства руки как сексуального орудия в прозе Франсуа-Поль Алибера объясняется желанием автора преломить таким образом некий свой личный опыт, однако на этот счет ничто не может быть сказано наверняка, поскольку Алибер занял в истории французской художественной словесности слишком скромное место для того, чтобы можно было рассчитывать, скажем, на сохранность каких-либо внятных свидетельств его современников, способных пролить свет на преференции Алибера в его интимной жизни. Причем Алибер прописался в этой истории отнюдь не как стихотворец и уж тем более не как автор эротических повестей (которых он написал – в 1930-ых годах – всего три; «Мучения члена» были напечатаны подпольно, весь тираж считающегося ныне безвозвратно утерянным «Тернового венца» был конфискован у издателей полицией еще до поступления в магазины и, по всей видимости, полностью уничтожен, а «Сын Лота» – благодаря чудесному обнаружению рукописи – был впервые опубликован и вовсе лишь в ХХI веке), а как близкий друг Андре Жида; возможно, иной познакомившийся в 2010-ом году с прозой Алибера русскоязычный читатель посчитает (и даже отнюдь не в связи с достигнутыми Алибером успехами в расширении представлений о сакральности роли руки в сексуальных практиках), что этот человек был художником куда более серьезного значения, чем то, что предполагается закрепленной за ним французскими литературоведами скромной репутацией.
Со мной, например, случилось именно так; невозможно не принять за крупного мастера писателя, если он открывает тебе глаза на суть очень занимавших тебя, но никак не прояснявшихся как следует вещей. Я имею в виду примерно следующее. В последние несколько лет в моем мироощущении сначала сформировалось, а потом укрепилось представление, в соответствии с которым среди всех живущих в современном мире литераторов обладателем самого непостижимого таланта и самого несокрушимого человеческого духа оказывается французский писатель Пьер Гийота, однако, так воспринимая действительность, я осознавал, что у меня не достает слов для исчерпывающих и убедительных обоснований своему такому – коронующему Гийота – взгляду на мир. Нетрудно вообразить охватившее меня волнение, когда мне довелось прочитать одно интервью с ним, из которого я не мог не вынести, что Пьер Гийота безусловно разделяет в отношении себя мою в отношении него исключительную оценку, возводящую его на недостижимый для всех его остальных не чуждых писательству современников пьедестал, и в котором Пьер Гийота как раз-таки предельно конкретно объяснил, чему он – с его колокольни глядя – обязан непревзойденностью своего величия. Вернее, если держаться точности, в этом интервью Пьер Гийота указывал на обособленность высоты своего места не на современной «литературной карте мира», а в истории французской литературы, но логике моих рассуждений это обстоятельство не препятствует; в общем, Пьер Гийота заметил, что едва ли хоть кто-то среди французских – во все века – писателей мог быть равным ему самому мастером, раз даже такие выдающиеся художники, как Луи-Фердинанд Селин и Жан Жене, были не в состоянии сделать такое, что способен делать он: например, придумать в своем романе сюжетный поворот, в котором в мужском борделе сын будет выступать в роли сутенера собственного отца, как это случилось в романе Гийота «Потомства». Чрезвычайно восхитившись этим суждением Гийота, я подумал, что, пожалуй, все-таки я прежде всего за что-то другое ценю Пьера Гийота так же высоко, как ценит он себя сам, но полной уверенности у меня в этом не возникло. Дело в том, что мне тут же пришло в голову, что точно так же, как Пьер Гийота кажется мне самым великим из пишущих ныне книги писателей, тайваньский кинематографист Цай Мин Лян мне кажется самым великим из снимающих в наши дни фильмы кинорежиссеров, и в случае с ним – как и с Гийота – мне тоже никогда не удавалось облечь в складные слова причины, по которым я – разумеется, главным образом, на эмоциональном, а не на мыслительном уровне – считаю его очевидно грандиознейшей фигурой в современном киноискусстве; следующая мысль, которую у меня получилось подумать, была про то, что если бы Цай Мин Лян захотел бы вдруг провозгласить себя мастером своего дела, какого не знали никакие времена и никакие народы, он мог бы задействовать примерно такую же логику, что применил Пьер Гийота, когда говорил про то, за счет чего его достижения превосходят открытия Жене или Селина: как Пьер Гийота обратился к «Потомствам», так и Цай Мин Лян мог бы обратиться к своему фильму «Река», в котором отец и сын, жители Тайпея, вынужденные в силу грустных обстоятельств совершить поездку в другой город на острове и даже – вопреки первоначальным планам – задержаться в нем на несколько дней, не выдержали многочасового общества друг друга в гостиничном номере и отправились – на вторые, допустим, сутки – каждый на самостоятельную прогулку; каждая из этих прогулок, однако, закончилась в одном и том же пункте, поскольку основные интересы в жизни у отца и сына были схожие (имевшие, правда, одно существенное отличие)… В общем, отец и сын встретились в густом сумраке комнаты в анонимном доме свиданий, где приверженцы активной позиции в таинстве мужеложества могли инкогнитно «снять» любителей пассивной (и наоборот), и в итоге отец и сын прекрасно провели время; правда, удовольствие им существенно испортило случившееся тут же столкновение друг с другом в душевой-подмывальне, прояснившее для отца, что он только что поимел своего сына, а для сына – что он только что был поимет своим отцом. Ну, и далее по той же схеме: а ведь такого не делали ни Пазолини, ни Феррери, ни Ходоровский… И в итоге такие размышления закономерно привели меня к ошеломительному выводу, напугавшему меня не столько даже своей грубостью, сколько примитивностью: неужели, подумалось мне, по-настоящему великим художником в том или ином виде искусства может оказываться лишь тот человек, в произведениях которого непременно присутствует мотив совокупления сына и отца (даже если в «Потомствах» не существует соответствующей сцены, можно быть совершенно уверенным в том, что отцу-проститутке неоднократно приходилось ложиться под своего сына, ибо карьерный сутенер должен все знать о товаре, который он предлагает)?! У меня хватало разума для того, чтобы отказаться признать такой вывод единственно верным, но в то же время не доставало разума для генерирования этому выводу убедительных опровержений. И вышло так, что именно Франсуа-Поль Алибер оказался силой, способной разрешить и погасить этот мой «внутренний конфликт»; дело в том, что Алибер не только сочинил повесть о страстной любви между отцом и сыном, но и поместил внутрь этой повести персонажа, собственно и срежиссировавшего ситуацию, в каковой эта страстная любовь нашла плотский выход: это был Мишель, один из множества любовников Эдуара, приметивший признаки взаимного влечения необычайной силы отца и сына друг к другу, и поспособствовавший тому, чтобы Эдуар и Андре сделали решающие шаги к вожделенному сближению, пригласив отца и сына будто бы в деловую поездку в отдаленный городок, ставшую в итоге – благодаря проявленному Мишелем лукавству – для Эдуара и Андре, скорее, медовым месяцем… И вот в словах Мишеля, которыми он много позже дал объяснения Ролану (ровеснику Андре, тоже много позже ставшему сыну Эдуара возлюбленным), объяснения насчет того, зачем ему понадобилось не просто потворствовать инцестуальным отношениям сына и отца, а, по сути, вызывать их к жизни, я и нашел решение своему затейливому ребусу: Мишель сказал Ролану, что был чрезвычайно горд своим могучим демиургическим талантом, позволявшим ему вовлекать людей в положения, в своей жажде оказаться в которых они отказываются сами себе признаться, и пояснил, что «сущность творца – не в том, чтобы лепить других по своему подобию, а в том, чтобы раскрывать и развивать в них, даже если они не догадываются об этом, их главный талант, дабы он распускался самым изысканным цветом…» Мне моментально стало ясно, что именно те творцы, что так определяют (или имеют основания определять) свою сущность (причем в части стимулирования к обнажению скрытых даров не только своих героев, но и своих читателей, зрителей, слушателей и т.д.), и являются самими великими писателями, режиссерами, художниками, и, разумеется, вся несравненность их великости проявляется со всей очевидностью не только тогда, когда в их произведении наступает момент спаривания отца и сына, – ничуть не уступит ему в этом смысле, к примеру, спаривание солдата со сторожевым псом или совокупление часовщика с арбузом, равно как и миллионы и биллионы других возможных занятий и комбинаций их участников: главное, чтобы романом, фильмом или иным художественным произведением вероломно возмущался бы покой обратившихся к нему людей, пробуждая их самые смелые наклонности и растормашивая их самые необычные дарования.
Меня Франсуа-Поль Алибер привел к такому открытию; кого-то другого, возможно, его повести приведут к другим, не менее значительным. В свое время Нобелевский комитет мотивировал присуждение своей премии Андре Жиду глубиной и художественной значимостью его произведений, в каковых человеческие проблемы демонстрируются «с бесстрашной любовью к истине и глубокой психологической проницательностью»; сдается, Франсуа-Поль Алибер был достоин своего друга, ведь пусть он и сочинил многократно меньшее количество прозы, чем то, что написал его прославленный товарищ, но качество ее вполне годится для того, чтобы нобелевские доводы в отношении Жида выглядели бы легко и справедливо применимыми и к Алиберу. Если это не было очевидным в 1947-ом году, то стало таковым в 2010-ом, чему свежее русскоязычное издание эротических повестей Франсуа-Поля Алибера служит прекрасным подтверждением.
Личная подборка книг на гугл диске
