Датский писатель Герман Йоахим Банг мало известен современнику. Когда-то его книги были читаемы и любимы в Росссийской империи, однако после издания десятитомного Полного собрания сочинений 1910—1913 года в издательстве «Художественная литература» в 1974 году вышло лишь «Избранное». Помимо этого, некоторые произведения датского писателя-декадента, меланхолического пессимиста Банга были включены и в сборники прозы: «Фиорды: Скандинавский роман XIX — начала XX века» и «Скандинавские повести». Некоторые. Но не роман «Михаэль». Этот тонкий барочный роман очень любил Клаус Манн, а кроме того, роман вдохновил режиссеров немого кино на экранизации: в 1916 году вышел фильм «Крылья» шведского режиссера Морица Штиллера (утрачен), а в 1924 немецкий режиссер Карл Теодор Драйер снял свою — по сих пор сохранившуюся — ленту «Михаэль». Картину можно посмотреть в свободном доступе на YouTube.
Что же до самого романа, то читатели могут ознакомиться с рецензией, специально написанной для сайта. Так или иначе, чтобы составить собственное впечатление, конечно же, нужно прочитать книгу самому. И книга того стоит.
Взгляд из XXI века: рецензия на роман Германа Банга «Михаэль»
Интересно, применима ли к классикам литературы фраза «О мертвых — или хорошо, или ничего»? И даже если припомнить полный афоризм Хилона «О мертвых — или хорошо, или ничего, кроме правды», то какая правда у читателя? Читатель — существо от книги зависимое, и оттого читатель всегда предвзят. Впечатление читателя и есть правда, его личная правда, что бы ни говорили прославленные критики, литературоведы или энциклопедическая статья в Британнике.Британника констатирует в свойственной ей сухой манере: «Герман Банг (21 апреля 1857, остров Альс, Дания — 29 января 1912, Огден, штат Юта, США), романист, главный представитель датского импрессионизма в литературе. Его творчество отразило глубокий пессимизм эпохи».М. И. Бент в очерке «Индивидуальная духовная жизнь в произведениях Германа Банга» подтверждает: «Банг не делает обобщений, но выбор изображаемого подчинен его тревожному пессимизму» — и с деликатностью чуткого литературоведа объясняет, каким способом Банг достигал этого ощущения в своих работах: «Естественным выражением тревожного, беспокойного творчества служит стиль Банга, его нервный язык. Верность жизни писатель считал необходимым условием художественного изображения: „Уметь наблюдать… Да! Вот вся тайна искусства“. В этих словах, похоже, писатель выразил свое кредо. Однако, несмотря на это, Банг никак не может быть причислен только к реалистам — его стиль, скорее, следует определить как импрессионизм. Верность изображения деталей, нюансов, отличающая творческий метод Банга, не исключает субъективности изображения в целом, ибо выбор сюжета, момента, деталей, всего ракурса изображения подчинены субъективной концепции писателя именно потому, что он искренен».Трудно с этим спорить. Да и не нужно. Был бы Банг плохим писателем, не был бы он так любим многими поколениями европейцев, умеющих и любящих читать. Но… импрессионизм можно выразить по-разному, на то он и импрессионизм — течение в живописи и литературе, сконцентрированное на впечатлении от увиденного. В начале XX века уже творили писатели, которые излагали свое впечатление так, что современный читатель и не догадается, что книга была написана давно. Ему будет легко читать, он не утонет в томных и темных озерах случайных сцен, подробнейших описаний эмоций и чувств, утомительных зарисовок быта и интерьера, недосказанных и будто не имеющих отношения к сюжету неоконченных фраз. А у Банга — по крайней мере, в его романе «Михаэль» — во времени ошибиться невозможно: от романа веет пылью, на века застрявшей в складках тяжелых оперных портьер и осевшей на завитушках барочных каминных часов.Банг, он не из нового XX века, он остался где-то там… во Франции, вместе с Мопассаном, Стендалем, Флобером, Золя. Это отнюдь не плохо. Просто… немного утомительно. И, быть может, где-то скучно. Опера, фиакры, золоченые лестницы, безделье и пустословие светских дам, художественные выставки, Триумфальная арка, Hotel Vatel, Champs-Élysées, «ах, милый!», «ах, милая!», английские бокалы, дворецкий, банкиры, герцоги, адюльтеры, летние сады, дуэли и опять: «ах, милый!», «ах, милая!». Не было ли этого всего в «Жизни» и «Милом друге», в «Мадам Бовари», «Анне Карениной», «Саге о Форсайтах»? Было. Каждому времени — свое время. Мопассан и Толстой были уместны в своем времени. А роман Банга… он, хотя и написан в самом начале XX века (1903 г.), этому веку как будто уже и не принадлежит. Язык Банга называют простым, но ему далеко до простоты Кафки или чуть более позднего Ремарка. И дело отнюдь не в выспренности слога — ее действительно нет, а в некой тяжеловесности самих сцен, в дотошных описаниях предметов интерьера, в ненужных и утомительно-длинных подробностях вроде той, где лакей и главный персонаж романа художник Клод Зоре вешают на стену картину. Разве читатель не знает, что картину вешают на гвоздь? И разве он не догадывается, что для того, чтобы вбить этот гвоздь в стену нужны молоток, лестница и лакей? Но в те времена манера повествования была иной, и она далека от натуральной натуралистичности, которую, как знамя, подняли в своем творчестве Золя, Мопассан, Гюисманс, Амфитеатров и прочие представители этого течения. Но Банг, пожалуй, стоит дальше всех выше названных, оттого современному читателю придется непросто.Однако сюжет «Михаэля» хорош. Он прост и близок множеству читателей.Клод Зоре, родившийся в крестьянской семье, а ныне знаменитый и состоятельный художник (прототипом Бангу послужил Роден), любит Михаэля. Михаэль тоже любит его… пока в доме художника не появляется некая русская княгиня — охотница за деньгами. Обанкротившаяся Цамикова вначале решает соблазнить и женить на себе художника, но скоро замечает, что ее шансы гораздо более высоки с Михаэлем, который вдруг сильно переменился: чары княгини быстро выветрили из его сердца любовь к учителю (если, конечно, это была любовь). Ради Цамиковой Михаэль совершает омерзительные поступки: обкрадывает своего благодетеля и возлюбленного, встречается за его спиной с княгиней и беспрерывно лжет — хотя и краснеет. Клод Зоре всё знает, всё терпит, затем, уже на смертном одре, он, напрочь забыв о преданном дворецком, обо всех нуждающихся — а таких оборванных, голодных и не защищенных государством гаврошей в Париже в описываемое время тысячи тысяч, и, главное, о ближайшем, единственном по-настоящему преданном друге Шарле Свитте, отписывает всё свое огромное состояние неблагодарному Михаэлю. Михаэль однако, получив письмо Свитта о том, что Зоре умирает, к учителю и не думает явиться: он продолжает, возлегая на кровати и нежно воркуя, осыпать княгиню клятвами в вечной любви, поцелуями и обещаниями поправить ее материальное положение.Тема измены, неблагодарности и вспыхнувшей на ровном месте и ничем не обоснованной чувственной страсти — тема вечная, неважно в какие обстоятельства, эпоху или декорации она помещена. Более того, в отличие от устаревшей «Анны Карениной», где зависимая от мужа и общественного мнения Анна терзается, страдает, всё время хочет самоубиться и в конце концов, отринув мысли об осуждении «света» (и заодно — долг перед сыном и благодарность мужу), бросается в объятия Вронского, которому она скоро наскучит, актуальность «Михаэля» с течением десятилетий не пропала. На то есть объективная, вневременная причина: Михаэль, хотя и финансово зависим от своего учителя Клода Зоре, — всё же мужчина, а значит, потенциально он справится с бытовыми и финансовыми трудностями. А осуждение «света» — проблема Анны — его не касается. Более того: за то, что он ушел к женщине, осуждение «света» ему не грозит. Осуждение стало бы проблемой только в обратном случае: если бы «свет» узнал, какие отношения связывают его с Зоре. Потому в тексте остается чистая, незамутненная условностями эпохи моральная проблема предательства близкого человека.К слову сказать, распознать природу отношений художника Клода Зоре и его ученика красивого чеха Эжена Михаэля читателю будет не так-то просто. Википедия говорит: «Банг живет жизнью денди, не скрывая свои гомосексуальные наклонности, что приводит к враждебному отношению к нему и даже изоляции», но в романе это если и отображено, то — настолько завуалированно, что впору «заподозрить» либо платонические, либо семейные отношения главных героев. Тем более что Клод называет Михаэля «приемным сыном», учеником. Впрочем, намеков полно: Клод пишет свою лучшую картину «Победитель» с Михаэля — причем Михаэля обнаженного; да и сцена ревности, точнее, психологического надлома, случившегося с Клодом после того, как он узнаёт, что Михаэль влюбился в женщину и проводит с ней всё свое время, весьма красноречива. И всё же в романе нет ни одной чувственной или даже намекающей на чувственность сцены между Зоре и Михаэлем, в то время как сцены страстных поцелуев и воркующего любовного лепета между Михаэлем и княгиней Цамиковой описаны не только прямо, но и очень подробно.Именно поэтому фильм «Михаэль» немецкого режиссера Карла Теодора Дрейера не попал под запрет. И дело не в том, что Веймарская республика была весьма терпима к свободе сексуальной природы человека и художники, писатели и философы того времени наконец-то смогли заговорить об этом относительно открыто. А в том, что запрещать было нечего. Не каждый поймет подтекст, а кто поймет… так это именно то, чего Дрейер хотел. С точки же зрения закона, фильм, можно сказать, «чист». Правда, Дрейер добавил аллюзий и символов, сделал картину чуть более прозрачной, чем роман. Так, например, режиссер изменил один эпизод: вместо дамской пьесы в театре персонажи романа смотрят в Опере балет «Лебединое озеро». Этой изящной заменой Дрейер сделал очевидную отсылку к судьбе и творчеству композитора: Чайковский, как известно, всю жизнь подавлял свою ярко выраженную гомосексуальность (чего, правда, никогда не делал со своим ярко выраженным антисемитизмом. Впрочем, антисемитизм для общества, в котором жил Чайковский, был нормой, а гомосексуальность — нет; хотя по логике вещей должно быть ровно наоборот. К слову сказать, Герман Банг этим общим пороком и личной узколобостью, похоже, не страдал: самый привлекательный, чистый и умный персонаж в его книге — Шарль Свитт, единственный, к кому после прочтения романа остается теплое чувство, единственный, кому по-настоящему сопереживаешь и сострадаешь). В свою очередь, либретто «Лебединого озера» отсылает мыслями к Людвигу Баварскому — с его Лебединым замком, статуэтками лебедей в каждой комнате, германским фольклором, Зигфридом, Вагнером и тоже подавленной гомосексуальностью.Википедия пишет: «Гомосексуальный период в жизни Дрейера завершился нервным срывом в начале 1930-х», но за шесть лет до этого Дрейер снял по роману Банга кинокартину. Фильм, как и сам роман, вошел в историю европейской культуры XX века, и его, несмотря на неспешность, камерность и затянутость, стоит посмотреть хотя бы ради новаторства самой темы в кинематографии того времени.«Банг, — говорит М. И. Бент в своем очерке, — так высказывает понимание смысла своего романа: „Эжен Михаэль не только силен, как жизнь и желание. Он многосторонен, или, по крайней мере, он должен быть таким, и победоносен, как молодость… Пока Клод Зорэ, убитый горем, тихо борется со смертью, жизнь торжествует в Лувре, и Эжен Михаэль следует за возлюбленной. Так хочет жизнь“. В этом романе, по словам писателя, он „попытался изобразить не только побежденного, но и победителя”. В том, как Эжен Михаэль попирает привязанность своего учителя, художника Клода Зорэ, бросаясь очертя голову в любовную связь с русской княгиней-авантюристкой, писатель видит закон жизни, „жестокой и ликующей, беспощадной и пустой, мучительной и порождающей любовь“. И бессознательная жестокость Михаэля, и хищная ненасытность княгини, и смерть великого художника, всю жизнь отдавшего самоотверженному служению искусству, — уклончиво добавляет Бент, деликатно умалчивая о природе страсти, владевшей художником, — оправданы жизнью».Да, это так. Это тот самый пессимизм Банга, о котором сообщает Британника. Более того, Банг утроил депрессивное настроение романа: в «Михаэле» не один, а целых три любовных треугольника:1. Зоре—Михаэль—княгиня2. Свитт—Зоре—Михаэль3. супруги Адельскйольд—герцог де МонтьёОн будто хочет погрузить читателя в такие пучины нигилизма, что одного и даже двух любовных треугольников считает недостаточными. Банг невероятно психологичен в описании сложных, запутанных отношений этих людей, но в то же время всё это и сильно преувеличено. Слишком барочно, слишком театрально. Так ставили в XIX веке пьесы (к слову сказать, Банг был деятелем театра); так эта манера перекочевала в немое кино: безудержные рыдания, крупные планы текущих по лицу слез, заламывания рук, обмороки, густо подведенные глаза, ярко накрашенные губы… Правда, для немого кино это в целом оправданно: а как иначе выразить то, что зрителю не слышно? С изобретением звука эта гипертрофированность постепенно утихла и кино стало по-настоящему натуралистичным и реалистичным. У Банга же, скорее, просматриваются лишь зачатки натурализма. Психологичность высока, но она погребена под ворохом вздохов, слез, восклицаний и бесконечного дрожания: у большинства персонажей постоянно дрожат губы, лица, руки, колени, слезы на ресницах и голоса. Все, кроме тех, кто занят делом, — дворецкого, агента по продажам картин, банкира и художественного антрепренера Свитта, томно или еле слышно шепчут, все беспрерывно бледнеют или краснеют, все в слезах, депрессии, отчаянии, метаниях, некоторые умирают от недуга, некоторые стреляются, некоторые задыхаются при виде объекта обожания, все ненавидят говорить о деньгах (ибо по-плебейски это), но все только о них и думают, и все умеют их транжирить. Княгиня Цамикова в этом отношении — эталон, тип и архетип: она проматывает в год триста тысяч, а ее крестьяне зарабатывают для нее всего сто пятьдесят. Оттого у нее и возникла отнюдь не благородно-дворянская мыслишка женить на себе богатого художника. Персонажи романа Банга, как и в романах Мопассана (а Мопассан сильно повлиял на датского классика) —это высший свет, разбавленный разного рода блестящими авантюристами и прихлебателями вроде Жоржа Дюруа у Мопассана или Эжена Михаэля и Цамиковой у Банга. Что же до Зоре, то он, хотя и бывший крестьянин, ныне обладает солидным состоянием, вхож в великосветские салоны, окружен аристократией, его художественную выставку посещает сам Его высочество, и живет на широкую ногу. Иногда Зоре по-крестьянски злобно завидует этому самому дворянству, но лишь иногда. В основном художника действительно занимает его работа и его чувства к неблагодарному Михаэлю. И в целом роман именно об этом. Если отбросить пыльный шлейф бесконечной любовной воркотни и дрожания лиц, то в романе нетрудно рассмотреть многие по-прежнему современные вопросы, поставленные Бангом. Это и о способности быть благодарным, и о конфликте молодости и старости в любовных отношениях, и о верности — точнее, ее отсутствии, и о любви и страсти — поддельных на самом деле, если вдуматься, и (а это современному читателю уже не актуально в той же степени, что и терзания Анны Карениной) об умирающем лебеде дворянства, чьи представители в романе либо слезливы и беспомощны, как институтки, либо они, позабыв о как бы положенным им благородстве и чести, выманивают деньги у разбогатевших крестьян всеми доступными им способами.Стоит ли современнику, привыкшему к динамике и к конкретике, к проворной смене реальных и виртуальных картинок и к необъятной широте мира, читать этот старый и кое в чем устаревший роман? Без сомнения, да. Как бы ни был он затянут, местами утомителен, зачастую театрально пафосен и предельно пессимистичен, это — своеобразный взгляд на важные для каждого человека вещи: взгляд на предательство и на любовь, на упоение своим делом и на бремя славы, на убитого старого Цезаря и на убившего его юного германца, на потери и на приобретения, на истинное и на поддельное. Взгляд этот, конечно, только одного человека — Германа Банга, но Герман Банг был хорошим писателем.© LM, 5781
Скан книги делался для библиотеки.
