Книга Алексея Конакова о Евгении Харитонове – скрупулезная реконструкция биографии одного из самых радикальных новаторов русской прозы второй половины XX века, разбор его текстов и авторских стратегий, сделанный на стыке социологии и психоанализа, и, не в последнюю очередь, очерк устройства позднесоветской культурной жизни, разворачивающейся на границе между официальными и подпольными формами существования театра и литературы.
Наибольшую же известность Харитонов получил как один из основоположников русской гей-литературы, убедительно описавший психологический тип, формируемый ситуацией юридического и культурного запрета на проявление своих чувств, из-за которого «стремление получить хоть немного любви и тепла, а равно и согреть другого, принимает форму сложного плана, комбинации, изнурительного расчёта».
Впрочем, сильное влияние на Харитонова оказывает не только «знойная томность сталинского искусства», но и общая социальная атмосфера конца сороковых годов, формируемая рядом громких идеологических кампаний. Это «ждановщина», начатая постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград» в 1946 году, практика «судов чести», запущенная в 1947, стартовавшие тогда же «поиск русских приоритетов» и борьба с «низкопоклонством перед Западом», и, наконец, обличение «безродных космополитов», сопровождаемое разгромом Еврейского антифашисткого комитета и особенно усилившееся через несколько месяцев после создания государства Израиль (14 мая 1948 года). Спущенный сверху общий курс на великорусский шовинизм и государственный антисемитизм — проявлениями которого были и знаменитая статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», и осуждение книги Исаака Нусинова о Пушкине и мировой литературе, и пышно отмечаемое 150-летие самого Пушкина, и установка в центре Москвы памятника Юрию Долгорукому, и последовательно проводимая подмена «советского» — «русским» («девизом сталинской политики в конце 1940-х может служить формула «Советская власть — это история русского народа плюс миф войны»», — формулирует Давид Бранденбергер) — во многом определил мировоззрение Харитонова, столь шокирующее читателей его прозы. «Он был воспитан и замешан на «русской идее»», — пишет о Харитонове Ефим Шифрин; но следует помнить, что сама эта «русская идея» являлась изобретением эпохи высокого сталинизма. Как отмечает Джулиана Фюрст, идеологические кампании послевоенных лет, при всей очевидной нелепости и искажении фактов, чрезвычайно сильно влияли на советских граждан — как на уровне непосредственных действий, так и на уровне выражаемых идей. И, несмотря на попытки Харитонова натурализовать собственный антисемитизм, представить его почти биологической чертой своего организма, перед нами, скорее всего, именно пример успешного воздействия извне — воздействия государственной идеологии на пластичный и восприимчивый ум ребëнка. Подобно многим своим сверстникам, юный Евгений смотрит «Александра Невского» Эйзенштейна в кино, слушает «Куликово поле» Шапорина по радио, ходит на «Ивана Сусанина» Глинки в театр и изучает историю по руссоцентричному учебнику Шестакова. Успешная эксплуатация русского шовинизма, начатая Сталиным сразу после провала кампании за «советский патриотизм» (1936-1938 гг.), усилившаяся в годы Великой Отечественной войны и достигшая апогея к середине пятидесятых, является обстоятельством, которое нельзя не учитывать при изучении поздних текстов Евгения Харитонова.В частности, юдофобия, широко распространившаяся среди русских людей после начала «борьбы с космополитами» (1948) и «дела врачей» (1953)[34], примет у Харитонова форму идеи о необходимости изоляции, защиты от внешних влияний, своеобразно аккомпанируя сталинистскому послевоенному «дискурсу осаждëнной крепости» («Сохранить нацию. Сохранить народ. А почему обязательно сохранить? Почему не допустить вливания новой крови? А не будет ли при этом вырождения и замыкания? Почему так каждая особь и личность хочет сохраниться? Таков закон? Во всяком случае, если и есть ещë над этим законом закон, что особь должна быть разомкнута для обмена веществ, до этого закона над законом мы не собираемся подниматься, а должны, повинуясь лишь инстинкту, он же закон сохранения себя, не допускать разрушения себя. Так, если понимать умом. И сердцем. (Не зря же в нас вложена Богом юдофобия.)») — чтобы кристаллизоваться, в итоге, в столь любимых автором поэтических образах уединëнной кельи и сокрытого от чужих глаз монастыря.Из статьи Алексея Конакова «Детство Харитонова»
Смотрите также Евгений Владимирович Харитонов. «Слезы на цветах», «Под домашним арестом» тут
